От судьбы не уйдешь - Страница 31

— Мне-то было не так уж плохо, — сказала она.

— Потому что была крыша над головой?

— Я была медперсоналом. Это все же не то, что сидеть в траншеях.

— Но это не было и тылом, Мэдж. Поверь мне.

Снаружи снова собиралась гроза, вдалеке глухо ворчал гром. Где-то одиноко и печально ухал филин. Здесь, в темной маленькой комнате, Мэдж, широко открыв глаза, цеплялась за Майкла, словно за спасательный круг.

— Какое у тебя самое яркое впечатление о Корее? — спросил он.

У нее сразу перехватило дыхание. Чувство защищенности исчезло.

— Самое яркое воспоминание о Корее? Боже мой, о чем ты говоришь?

— Ну, расскажи мне.

Она пожала плечами.

— Я тебе говорила. Я очень мало помню о той войне. Да и зачем?

— А хочешь, я расскажу?

Нет, с ужасом подумала Мэдж.

Но губы произнесли:

— Да.

Он чуть крепче обнял ее, продолжая лениво перебирать волосы.

— Мой взвод попал в засаду, — легко заговорил он гипнотически спокойным голосом. — Только что мы шли в полный рост, а тут попадали лицом в грязь. Пулеметы строчили, мои парни вопили, пытаясь как-то укрыться от пуль. И вдруг случилось нечто невероятное. Как будто весь мир исчез. Вместе со звуками — пулеметным огнем, криками и всем прочим. Прямо перед собой я увидел прекраснейший маленький цветок. Я совершенно отчетливо помню, как лежал там на брюхе с винтовкой на спине и пялился на этот цветок, словно это было чудо. Я был совершенно зачарован этим цветком в грязи. Затем снова нахлынула волна звуков. Все отстреливались и орали, чтобы узнать, жив ли я, а я все лежал лицом вниз. Тут я встряхнулся, отполз назад, и мы выбрались оттуда. Но я никогда не забуду этот цветок.

— И это твое самое яркое воспоминание? А когда тебя ранило?

— Вот это я помню плохо. Смутные образы, как во сне. Цветок запомнился гораздо острее.

Некоторое время Мэдж лежала зажмурившись и явственно видела этот цветок, возможно пурпурный, в грязи, среди стрельбы, и молодого человека с глазами цвета морской волны, глядящего на него. Ей почему-то вспомнился Джимми. Отгоняя видение, Мэдж открыла глаза и взглянула на грудь и живот Майкла — свидетельство того, что он пережил. У нее не было его мужества. Она бы так не смогла.

— Я одевалась у себя в закутке, — тихо сказала она, вдруг представив себе это так же ярко и отчетливо, как это было в тот день. — Через полчаса надо было заступить на дежурство, а я никак не могла надеть ботинки. Помню, что один шнурок завязался узлом. Внезапно раздался сигнал тревоги — массовое поступление. Я кое-как натянула одежду, схватила недопитую кружку с кофе и вылетела прямо на сортировку. И вот я бегу, стараясь поспеть к трапу самолета, и думаю — наверное, идет дождь, потому что мне капает прямо в кружку. Поднимаю глаза — а никакого дождя нет.

Ее голос упал, так же как тогда упало ее сердце.

— Надо мной был фюзеляж самолета. И то, что капало мне в кофе, было кровью раненых.

Старая боль возникла в груди. Джимми взывал к ней, но Мэдж отказывалась слушать. Она жестоко отшвырнула его туда, где он должен был находиться. Где все они должны были находиться.

— И ты думаешь, такое проходит бесследно? — тихо спросил он.

Днем она бы не ответила на этот вопрос. Но сейчас, лежа в его объятиях, под его защитой, Мэдж обрела голос:

— Но мне не надо было никого убивать!

— А что, люди страдают от войны только потому, что они должны убивать?

— Я делала свою работу, — настаивала она. — Я всего лишь делала свою работу.

— Зачем?

— Что «зачем»?

— Зачем ты делала свою работу? Зачем ты приехала в Корею?

Мэдж открыла рот для ответа, но слова не шли с языка. Слова, которые уличали и обвиняли ее.

Ей очень нужна была помощь.

Она сразу попала в мир, состоящий из бесконечных верениц военных автомобилей и пыльных аэродромов, шума и жары, невероятных запахов. Конечно, она беспокоилась. Козыряла кадровым офицерам. Была готова выполнить любое задание.

— Они умирали, — наконец сказала она вслух. — Что бы там ни происходило, слишком много ребят умирало, и я знала, что не могу помочь им.

Некоторое время Майкл гладил ее по голове, словно он был матерью, а она — испуганным ребенком. Страдающим, обманутым.

— Знаешь, как называли посттравматический синдром в Гражданскую войну ? — очень мягко спросил Майкл.

— А какое отношение это имеет к нашей истории? — слабо возразила она, не желая больше слышать о войне.

— Выслушай меня! — попросил он. — И на этом закончим. Сейчас это называют ПСС. В Корее это называлось «военный психоз». Во Второй мировой войне — «военный надлом», в Первой — «контузия». Ты знаешь, как это называли в Гражданскую войну, Мэдж?

— Нет, — прошептала она. — Скажи.

Он приподнял ее так, что они оказались лицом к лицу, пристально посмотрел ей в глаза.

— В Гражданскую войну, Мэдж, — сказал он так проникновенно, что ей захотелось плакать, — это называли «солдатское сердце».

Мэдж не могла ничего ответить. У нее перехватило дыхание.

— Мне хотелось, чтобы ты это знала, — продолжал он, гладя ее по шее. — По-моему, это самое лучшее название из всех, не так ли?

Слезы покатились у нее из глаз, горячими капельками обжигая ему грудь.

— Да, — всхлипнула она. — Да, конечно.

Мэдж снова увидела себя в тот день с кружкой кофе в руке. Увидела, как крупная капля крови упала на ободок и скатилась по белой эмали прямо на большой палец, оставив темный след. Одна капля крови, которую она никогда не сможет вытравить из памяти, подобно леди Макбет.